ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГЛАВА VI. СОЛДАТСКОЕ СЕРДЦЕ. ЭПИЗОД[150]
В каждом вымысле много правды; в каждой правде есть вымысел, или для прикрасы, или для связи. - Великий Тацит писал картину при помощи своего воображения, когда изображал Агриппиину, вступившую на отечественную землю с прахом Германика. - То же самое, что делают великие писатели, делают и малые. И великолепный храм, и скромное жилище гражданина, хотя и не схожи между собой, должны иметь основание и крышу.
Иное дело литературная статья, иное дело рассказ очевидца или действовавшего лица, пишущего историю или правдивые записки. Расскажу теперь с исторической точностью то, что уже рассказано было с примесью литературных цветов. Но как самое дело противно военной дисциплине, то представлю действователя в третьем лице, не называя по имени. Я тысячу раз говорил и скажу, что в мире гораздо более добра, нежели зла; что добрых людей вдесятеро более, нежели злых, и что даже много зла происходит не от злости, а от глупости, заблуждения и невежества. Для определения побудительных причин зла выдуманы во французских супах, облегчительные обстоятельства, условие высокое, благородное, истинно христианское, достойное нашего просвещенного века невзирая на злоупотребления, сопряженные с каждым делом человеческим. Воля ваша, господа: но умысел и мгновенный порыв чувства или страсти не одно и то же, хотя последствия могут быть одинаковы. Но уж зато, если человек зол от природы и завистлив, то он во сто раз хуже и ужаснее самого лютого и кровожадного зверя; хуже, ужаснее, и притом опаснее! У хищного зверя есть сила, когти и зубы; у змеи есть только яд или сила мускулов, а у злого человека есть орудие, сильнее всего этого - клевета! Salve domine!
Сорок лет прошло со времени описываемого здесь происшествия, но это еще не ограда от клеветы. Клевета протачивает веки, а злоба превращает чистую ключевую воду в яд. И так вот вам верное, но безыменное событие.
В Финляндскую войну конница претерпевала более от откомандировок, нежели от сражений. В стране взбунтованной надлежало соблюдать осторожность во всех направлениях и при каждом тревожном слухе высылали конные отряды для скорейшего осведомления о настоящем состоянии дела. Разъездам и рекогносцировкам не было конца, а кавалерии было мало. По несчастью, многие пехотные генералы, как я уже говорил, принимают кавалерийских лошадей за почтовых, и не рассчитывают того, что конница не может исполнять службы на рысях и в галоп (разве в сражении), и в Финляндии многие пехотные генералы не принимали даже в соображение дурных, каменистых дорог и недостатка в фураже. - "Послать поскорее!Велеть возвратиться поскорее!" -- вот как обыкновенно приказывали. Отправленный в откомандировку офицер получал всегда два приказания: от начальника отряда - исполнить поручение поскорее, не торопиться и беречь лошадей. Мудрено было угодить обоим!
- Господа, кто на очереди на службу? - спросил ротмистр.
- Такой-то.
- Велите взводу седлать и готовиться в командировку, а сами поезжайте в штаб.
- Слушаю-с! - И очередной офицер поехал трюшком в корпусную квартиру.
Граф Н. М. Каменский квартировал в большом крестьянском доме. Было около семи часов вечера. Дежурный адъютант доложил об офицере и потом ввел его в комнату. Граф сидел за столом, на котором лежала развернутая топографическая карта Финляндии. Он повернулся на стуле, взглянул быстро на офицера, и сказал: "Вы знаете последнее происшествие. Взбунтованными мужиками, которые разбили наш транспорт с продовольствием и перерезали прикрытие, начальствовал пастор. Меня известили, что пастор теперь дома, верстах в пятнадцати отсюда, и пробудет у себя до завтрашнего дня. Поезжайте туда, и захватите его. Долго мы гладили по головке этих господ, но они не унимаются, и на этом разбойнике я покажу первый пример!". Глаза графа при этих словах засверкали. "Вы приедете в пасторат около полуночи, - продолжал он, - и если пастор дома, то его легко схватить. Может быть, у него в доме находятся и его сообщники; берите всех, кого застанете, и возвращайтесь как можно скорее. Не думаю, чтоб вы встретились с шведами на этой дороге, а встретите вооруженных мужиков - бейте! Подойдите ближе. Вот вам на карте этот пасторат; запишите название его и этого геймата... Дорога прямая, а в геймате возьмите проводника. Если исполните хорошо поручение, я вас не забуду, а оплошаете, строго взыщу - Прощайте!"
Это было в первой половине сентября, когда ночи в Финляндии уже темные и холодные. Дорога была не дурная, но пролегала большею частью через леса. В геймате (т. е. крестьянском доме) офицер нашел хлебное вино, которым поподчивал своих солдат, и взял насильно проводника на крестьянской лошади. Уже с вечера носились тучи, а ночью полил проливной дождь, холодный, с крупинами града, и завыл страшный ветер в лесу. Для подобного поручения это была благоприятная погода, потому что вой бури заглушал конский топот, и дождь усиливал мрак. Но и офицер, и солдаты продрогли и промокли до костей. - Наконец залаяли собаки. Вот и пасторат! Двор огорожен был палисадом и ворота заперты. В одно мгновение уланы выломали несколько палисадин, вошли на двор и сняли с крюков ворота, а между тем офицер с унтер-офицером побежали к крыльцу пасторского дома. Лай собак выманил из людской избы работника; его схватили и связали арканами, так же как и проводника. Немедленно окружили дом пастора, и офицер постучался у дверей.
Полуодетая служанка отперла двери, и едва удержалась на ногах, увидев русских. Офицер успел, однако ж, выхватить у нее свечу из рук, и вошел в комнаты. За офицером шел унтер-офицер с заряженным пистолетом. Первая комната была пуста, дверь в другую комнату заперта. Офицер постучался. Послышался звук огнива, и раздался женский голос: "Сейчас!" Вышла пожилая женщина со свечей и, увидев офицера, задрожала и отступила до дверей.
- Где пастор? - спросил офицер по-шведски.
- Не знаю... его... нет... здесь!
- Вы мать его?
- Нет... теща!. - Офицер хотел перейти в другую ком нату, но пожилая женщина заступила ему дорогу на поро ге, крича: "Луиза, Луиза! Русские русские, за твоим му жем!" - При всем уважении к женскому полу офицер дол жен был оттолкнуть почтенную старушку, и быстро вошел в спальню.
В углу стояла двуспальная кровать с ситцевыми занавесями. Офицер бросился к кровати, и увидел, что два места явственно означали, что на постели покоились недавно два человеческие существа. На стуле лежало мужское платье. У изголовья кровати помещался огромный, высокий шкаф дубового дерева, а возле шкафа стояла женщина с грудным младенцем на руках, в одном белье, с наброшенным на грудь платком. Офицер остановился...
Легко вымолвить - женщина... но какая женщина! Ничто не переносит так быстро мысли и чувства с земли на небо, как женская красота. Прочь гнусная чувственность! - В женской красоте я вижу крайний предел того изящества, которое разлито в различных видах во всей природе; вижу ту дивную гармонию, которая связует невидимо все существа, и понимаю, что это то самое блаженство, которого жаждет и к которому стремится душа высокая! Какое из небесных светил действует на душу человека сильнее взгляда красавицы? Есть ли музыка сладостнее голоса прекрасной женщины, и что трогательнее, убедительнее ее покорного молчания? - Офицеру был двадцать один год от рождения - и перед ним стояла красавица... нет, более, нежели красавица... стояла мать и с трепетом, с отчаянием во взгляде, с полуоткрытыми устами ожидала решения своей участи...
- Говорите ли вы по-французски или по-немецки? - спросил офицер.
- Говорю на обоих языках, - отвечала женщина, не спусхая глаз с офицера и прижимая младенца к груди.
- Где ваш муж?... Он должен явиться к нашему генера лу, - сказал офицер по-французски.
Молодая женщина смешалась.
- Его здесь нет...
- Генералу донесли, что он дома.
- Куда?
- Не знаю.
- Постель и платье изобличают вас, - возразил офицер.
Женщина опустила глаза. На бледном лице ее выступил румянец, и она наконец проговорила шепотом:
- Я спала с маленьким...
- А платье?
- Оставлено перед отъездом.
Офицер сделал шаг вперед, и тут собачонка стала лаять, то оглядываясь на шкаф, то бросаясь на офицера. Молодая женщина снова побледнела и едва держалась на ногах... но вдруг, как вдохновенная, приблизилась на шаг к офицеру и сказала с сильным выражением чувства:
- Если б даже муж мой и был дома, то неужели вы решились бы взять его от жены и ребенка, и передать на явную погибель? Мы знаем, что ожидает его... мы читали ваши прокламации! Погубя его, вы убьете весь род его, отца его, мать, меня и это несчастное дитя! Я не переживу его ни одной минутой и брошусь в воду с этим несчастным сиротой!.. - Молодая женщина воспламенялась с каждым словом. - Камень у вас или сердце? Есть ли у вас отец, если ли мать, сестра или брат? Неужели вы их обнимаете теми же руками, которыми умертвите целое семейство?.. Хотите крови, хотите видеть смерть человека - убейте меня!.. - Раздражительность молодой женщины дошла до высочайшей степени; глаза ее пылали, лицо покрылось не румянцем, а багровым цветом, голос дрожал, грудь силь но вздымалась... Офицер боялся за нее...
- Успокойтесь! - сказал он, прерывая речь ее. - Зачем же ваш муж подвергал такой страшной участи себя и свое семейство? Зачем он не оставался спокойно в своем доме?
- Клянусь вам Богом, и прошу его, чтоб он настолько был милостив ко мне и к этому младенцу, насколько я говорю правду; клянусь Богом, что муж мой никогда не думал вмешиваться в восстание народа! Его принудили, взяли насильно! Ландсман пришел сюда с толпой вооруженных, хмельных крестьян, и как ближние к пасторату крестьяне не хотели вооружиться, то это приписали внушению моего мужа, его и принудили идти с ними невзирая на мои просьбы и слезы. Ландсман враг моего мужа, и как я ничего не хочу скрывать перед вами, то скажу, что вражда их происходит от соперничества. Ландсман - сватался за меня... он хотел скомпрометировать моего мужа, и он же верно известил вашего генерала об участии его в восстании... Муж мой невиновен; он не хотел сражаться с русскими, не стрелять в них, не предводительствовал... он был между крестьянами, как в плену...
- Ужели все это правда?
- Клянусь! - сказала торжественно женщина, подняв ребенка и устремив глаза к небу.
Можете ли вы дать мне честное слово за вашего мужа, что он не только не примет никакого участия в войне, но и удалится немедленно в Швецию? Теперь еще пора. Ваше войско верстах в тридцати отсюда...
Могу дать честное слово и даю его, и притом уверяю вас, что он и без того завтра же будет в шведском войске, и при первом случае переедет в Швецию.
- Итак, вашего мужа нет дома? - промолвил офицер. Молодая женщина снова опустила газа, и тихо произ несла: "Я уже вам все сказала..."
- Итак, прощайте! - сказал офицер, взглянув в пос ледний раз на молодую женщину; но она бросилась к нему, как исступленная, и схватив за руку, воскликнула: "По стойте! Скажите мне вашу фамилию?"
- Зачем? Это лишнее!
Нет, счастье мое, счастье всего нашего семейства будет неполное, если мы не будем в состоянии произносить вашего имени при каждой молитве, благословлять вас! О, скажите, скажите, ради Бога, как вас зовут?
Офицер сказал свою фамилию.
- Еще одна просьба, - прибавила молодая женщина, - Возьмите на руки этого младенца, благословите и поцелуйте! Это будет ему на память и принесет счастье!
"Да воздаст вам Бог добром, благородный человек!.". Она не могла долее выдержать, и бросилась в кресло, рыдая...
Офицер сам прослезился, отдал ребенка матери молодой женщины, взглянул еще раз на красавицу, еще раз поцеловал младенца, и вышел из комнаты.
- А что, ваше благородие; ведь разбойник-то, кажет ся, дома? - сказал унтер-офицер, ожидавший развязки в первой комнате.
- Вишь как все перетрусили!
- Нет, братец, я обыскивал; ушел сегодня к шведам, да и нам пора скорее убираться в лагерь, чтоб не попасть к ним же в руки. Вели скорее садиться на кон!
Ветер не переставал бушевать, дождь лил по-прежнему, но офицеру было душно. Кровь его была в волнении. Он был растроган и не в ладах с самим собою. Хорошо ли он сделал, или дурно, этого не мог он разрешить, потому что увлекся чувством, а не рассудком, поверив на слово жене и матери... Точно ли пастор спрятан был в шкафу, к которому приступ защищала собачонка? А если пастора там не было? Если пастор в самом деле невиновен и увлечен был насильно, мог ли бы он это доказать, да и стали ли бы его слушать в такую пору, когда нужен был пример строгости; а против него было показание? Граф Н. М. Каменский был добр, но он был скор и притом выведен из терпения. Одним словом, он мог решить участь человека! Такими мыслями обуреваем был офицер, когда возвратился в лагерь. Надлежало отдать отчет графу Каменскому.
- Не застал дома пастора, ваше сиятельство; он с вечера отправился в шведский лагерь.
- Быть не может! Мне донесли наверное, что он дома и до сегодня будет ждать отца...
- Верно, донесение несправедливо, ваше сиятельство! А впрочем, жена его уверяла меня под присягой, что пас тор вовсе не намерен был действовать против нас, но что был увлечен насильно взбунтованными мужиками, которыми предводительствовал враг его, Ландсман!..
- Шашни и сплетни! А вы и поверили! Ландсман донес на пастора; пасторша сваливает вину на Ландсмана - а вы и уши развесили!.. Верно, пасторша хороша собой?
Офицер молчал.
- Отвечайте!
- Не дурна.
- Ну вот и беда посылать молокососов!.. Извольте идти на гауптвахту... под арест!
На возвратном пути из Улеаборга в Петербург, в Гамле-карлеби офицеру отведена была квартира в весьма хорошем доме. Хозяйка была зажиточная и пожилая вдова. Едва офицер успел переодеться, служанка пришла просить его к хозяйке в гостиную. Офицер исполнил желание хозяйки. Она сидела на софе, а возле столика, в креслах помещались две ее дочери, прекрасные собою и в полном цвете юности. Когда офицер вошел в комнату, все встали, и хозяйка подошла к нему, взяла за руку и посадила возле себя на софе. Офицер заметил, что дамы были встревожены, и не понимал причины.
- Ваша фамилия N, как мы узнали от вашего слуги? - спросила хозяйка.
- Точно так, - отвечал офицер, не постигая, к чему это клонится.
Хозяйка взяла офицера за руку, пристально смотрела ему в лицо, и сказала с чувством: "Вы добрый человек, господин N, и мать ваша должна быть счастлива!" Офицер все еще не догадывался, в чем дело, но, взглянув на девиц, увидел, что они утирали слезы... Он смешался. В двадцать лет от роду сердце восприимчиво.
- Помните ли пасторшу Луизу N? --сказала хозяйка.
- А, а! Теперь догадываюсь, - возразил офицер. - Жива ли она, здорова ли; где муж ее?
мы записали вашу фамилию. Все, что сказала вам моя племянница, совершенно справедливо. Муж ее точно насильно уведен был крестьянами, и вовсе невиновен. Вы спасли безвинного! Когда ваша армия шла вперед, меня здесь не было. Мы боялись русских, и я уехала вовнутрь края с моими детьми, а если б я была в городе то непременно отыскала бы вас. Случай! Нет, промысел Божий послал мне в постояльцы того, кого я жаждала видеть! Вы возвращаетесь в отечество - молитвы добрых людей дошли до Бога, и вы вышли из войны невредимы!.. Вы так еще молоды, что можете принять мой совет: будьте всегда добры, будьте всегда счастливы!..
Кажется, в этих словах не было ничего трогательного, но голос, которым говорила хозяйка (по-французски), чувство, которое все смягчает, произвели на офицера сильное впечатление. Мать и дочери ее плакали от умиления. Как ни крепился офицер, но выронил слезу...
Хозяйка упросила офицера пробыть в ее семействе все время пребывания полка в городе. На другой день была дневка. Офицер провел в этом доме один из счастливейших дней в своей жизни. К хозяйским дочерям собрались на вечер подруги. Все обходились с ним, как с другом, как с братом, откровенно, даже нежно. Откровенность дошла до того, что девицы пели перед офицером патриотические песни и переводили их по-французски, и наконец советовали остаться навсегда в Финляндии и сделаться... шведом! Милые, добрые, простодушные существа!
В 1838 году этот самый офицер, давно уже инвалид, был в Стокгольме. Он вздумал прогуляться по Финляндии и Швеции единственно из любви к шведам и финнам, потому что, объехав всю Европу, нигде не нашел столько похвальных качеств, как у этих двух народов. Офицер имел при себе дерптского студента, сына своего приятеля. На третий или на четвертый день после приезда бывший офицер вышел рано со двора, обедал у русского консула за городом и поздно возвратился домой. Студент сказал бывшему офицеру, что приходил какой-то швед, человек в цвете возраста, приятной наружности, и рас-прашивал: служил ли бывший офицер в Финляндскую войну? Студент слышал во время путешествия рассказы бывшего офицера о войне и потому отвечал шведу утвердительно. На другое утро явился тот же самый швед, и после первого приветствия сказал бывшему офицеру: "Я давно вас знаю... со времени Финляндской войны... и почитаю себя счастливым, что могу прижать вас к сердцу... Позвольте обнять вас!"[151]
Они обнялись и поцеловались.
- Я возвращаю вам поцелуй, которым вы удостоили меня в первом младенчестве... Помните ли вы пастора N?
- А вы?
- Я сын его... тот самый младенец, которого мать держала на руках, когда вы вошли в спальню!
Они снова бросились друг другу в объятия. На земле есть предвкусие райского блаженства: не в богатстве, не в чинах не в знатности... а в чувстве?..
Молодой человек сказал, что родители его уже в могиле. "Если б вы приехали за два года перед сим, вы бы еще застали их в живых! Ах, какая была бы радость! Матушка только полгодом пережила батюшку... она умерла от тоски... У меня есть сестра, замужем в Готтенбурге - и больше у нас нет родни здесь..."
у нас люди, которые живут по смыслу стихов Державина:
"Мне миг спокойства моего Дороже, чем в потомстве веки!"
Есть люди, которые живут по правилу:
"Гори все в огне, Будь лишь тепло мне!"
Эти люди, которые думают составить счастье детей, оставляя им много денег и память своего звания и значения, полагают, что молчание современников перейдет и к потомству, о котором они, впрочем, не заботятся! Страшная и пагубная ошибка! С родовым именем сопряжены воспоминания дел предков, и эта изустная история переходит из рода в род, и наконец оживает и увековечивается в печати. Малюта Скуратов, верно, не думал, что его имя будет синонимом злодейства, точно так же, как большие воры и малые воришки, лихоимцы и надутые нули, презирающие талант и нравственное достоинство человека, не воображают, что со временем завеса приподнимется, и их потомки будут стыдиться своего наследия: родового прозвания!
Северной Пчеле о рассказанном теперь правдиво событии, составил театральную пьесу под заглавием: " Солдатское сердце". Пьеса не имела успеха, хотя и была умно составлена, потому что в самом событии нет драмы, а есть одна только драматическая сцена. Пьесу эту Н. А. Полевой (с которым наши дружеские отношения уподоблялись барометру) посвятил мне. В память даровитого писателя и для взаимности, я назвал этот рассказ именем его драмы.
[150] В какой-то степени автобиографичность этого рассказа подтверждает Н. Греч в своих воспоминаниях. (прим. Константина Дегтярева).
[151] О приезде офицера швед узнал из газет.