Критический взгляд на "Бахчисарайский фонтан", соч. А. Пушкина
Пушкина, по справедливости, можно назвать первым русским поэтом нашего времени, особенно в отношении к слогу и легкости версификации. Сверх сего, он оригинален: достоинство чрезвычайно важное! Впрочем, я не намерен здесь исчислять отличительных свойств музы нашего ми?нстреля, ибо хочу говорить не вообще о характере и физиогномии его стихотворений, но единственно о новом его сочинении: "Фонтане Бахчисарайском".
Итак, взглянем, во-первых, на красоты сего стихотворения, во-вторых, на план, в третьих, на некоторые недостатки или слабости. Но, разбирая сей прелестный феномен в нашей литературе, я не стану говорить ни о слоге, ни о версификации оного, ибо слог Пушкина везде жив, блистателен и правилен, а версификация везде музыкальна.
В "Бахчисарайском фонтане" есть прелестные картины, достойные кисти лучших художников; но воображению некоторые из оных необходимо нужно пополнять или довершать. К картинам полным принадлежат, во-первых, картина гаремских пленниц, сидящих вокруг фонтана и ожидающих Гирея (см. стр. 7 ст. 16 и след.); во-вторых, картина спящей Марии, княжны польской, в то же самое время, когда приходит к ней ночию Зарема (стр. 20 и 21 ст. 14 и след.). К картинам второго рода, то есть неполным, принадлежат, во-первых, самое начало повести; во-вторых, картина фонтана слез, довольно темная (стр. 30 ст. 6 и след.); в-третьих, картина остатков роскоши Бахчисарайского дворца (стр. 31 ст. 16 и след.). Не вменяя в погрешность неполноту и, так сказать, неопределительность картин пиитических, согласимся, впрочем, что сим картинам гораздо лучше быть всегда сколько нужно полными; ибо картины не суть описания, которые очень часто можно только что эскизировать.
Из описаний особенно достойны примечания, по своей прелести и отделке, описание гаремской жизни (см. стр. 3 и 4); описание гаремского эвнуха (стр. 5, 6, 7, и 17) и описание грузинки Заремы выставить перед глаза своих читателей сего гаремского стража и прекрасно успел в своем намерении.
Рассказ Заремы (см. стр. 22 ст. 8 и сл.), когда она говорит Марии, что предметы минувших дней глубоко врезаны в ее памяти, но что она не помнит, почему и каким образом оставила родину, необыкновенно прелестен по своему быстрому переходу от незнания к некоторым местным и, так сказать, романтическим обстоятельством, чрезвычайно удачно избранным:
Родилась я не здесь, далеко,
Далеко... но минувших дней
Предметы в памяти моей
Доныне врезаны глубоко.
Я помню горы в небесах,
Потоки жаркие в горах,
Непроходимые дубравы,
Другой закон, другие нравы;
Но почему, какой судьбой
Я край оставила родной,
Не знаю; помню только море
И человека в вышине
Над парусами...........
Заметим, что в этом прекрасном рассказе бейронизм мастерски выдержан.
Выше сего я уже сказал, что не стану говорить о слоге и версификации сего стихотворения, потому что слог Пушкина везде жив, блистателен и правилен, а версификация везде музыкальна; и в отношении к сему достоинству, к картинам и описаниям, повесть сия прелестна.
плану. Начнем с того, что порядок есть душа всякого сочинения. Некоторые, быть может, скажут, что никогда не должно подчинять поэзию, особенно романтическую, законам строгим, что беспорядок в поэзии часто может служить украшением. Согласен; но, спрашиваю, какой беспорядок? - Без сомнения, беспорядок прелестный, который, как сказал Буало, часто бывает следствием искусства1. Итак, главный недостаток сего стихотворения г. Пушкина заключается, по мнению моему, в плане. - Взглянем на оный.
Гирей, хан Крымский, сидит с мрачным и потупленным взором во дворце своем; янтарь дымится в устах его; придворные стоят в безмолвии вокруг хана; он делает знак рукою - и все идут вон. Здесь стихотворец делает вопрос: что движет гордою душою хана?
На Русь ли вновь идет войною,
Несет ли Польше свой закон;
Горит ли местию кровавой,
Открыл ли в войске заговор,
Страшится ли народов гор,
Нет, он скучает бранной славой;
Устала грозная рука;
Война от мыслей далека.
Потом еще вопрос:
Ужель в гарем его измена
Стезей преступною вошла,
И дочь неволи, нег и плена
Гяуру сердце отдала?
За сим следует довольно длинное описание жизни гаремских пленниц и эвнуха; описание прелестное, но чрезвычайно холодное, по неуместной долготе своей, в отношении к ходу и интересу. После сего стихотворец делает опять вопрос:
Что ж полон грусти ум Гирея? -
и не отвечает на оный. Задумчивый хан встает; эвнух отворяет пред ним
дверь настежь, и Гирей
Идет в заветную обитель
Еще недавно милых жен.
Картинное и блестящее описание гаремских пленниц, сидящих вокруг фонтана и ожидающих Гирея. Без сомнения, читатели мои не поскучают, если они еще раз прочтут оное:
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели*,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней на дно иные
Роняли серьги золотые.
Кругом невольницы меж тем
Щербет носили ароматный
И песнью звонкой и приятной
Вдруг огласили весь гарем.
Следует татарская песня. После сего стихотворец яркими красками описывает Зарему, которую Гирей совершенно разлюбил
С тех пор, как польская княжна
В его гарем заключена.
Теперь можно спросить, для чего было хану, занятому единственно Мариею, ходить в гарем; хану, который сделался равнодушным даже и к прелестям Заремы, сей звезды любви, и который - по словам поэта - проводил мрачный и одинокий, хладные часы ночи? Это обстоятельство совершенно противно мрачному состоянию души Гиреевой и, так сказать, уничтожает оное. После сего следует описание Марии, княжны польской, похищенной Гиреем в один из его дерзких набегов на Польшу, и благочестивого ее жилища. - Заметим мимоходом, что хан с той самой минуты, как пошел он в гарем, совершенно исчезает со сцены действия, так сказать, еще не развернувшегося, и остаются на оной только два лица: Мария и Зарема; что в повести сей, в которой только три лица действующих, действует одна только Зарема, и то весьма слабо, а прочие выставлены единственно в рассказе - обстоятельство, которое, так сказать, не дает никакого повести.
Ночь покрывает своею тенью поля Тавриды; гарем ханов спит; одна только Зарема не предается сну. Она встает с постели, крадется и приходит в чертог Марии. Мария пробуждается. Зарема просит Марию, чтобы она спасла ее; говорит ей кратко о себе, и потом:
Я плачу; видишь, я колена
Теперь склоняю пред тобой,
Молю, винить тебя не смея,
Отдай мне радость и покой,
Отдай мне прежнего Гирея...
Не возражай мне ничего;
Он мой! Он ослеплен тобою.
Презреньем, просьбами, тоскою,
Чем хочешь отврати его;
Клянись... (Хоть я для Ал-Корана
Между невольницами хана
Забыла веру прежних дней;
Но верой матери моей
Была твоя) клянись мне ею
Зарему возвратить Гирею...
Но слушай: если я должна
Тебе... кинжалом я владею,
Я близ Кавказа рождена.
сверх сего деспот, разлюбив однажды, в другой раз уже не полюбит тот же самый предмет. Итак, просьбы и угроза обиженной Заремы, независимо от того, что оные не производят никакого действия, подлежат, по всей справедливости, строгой критике.
Промчались дни - и Марии уже нет более. Что причиною ее смерти? Неизвестно. Дворец хана опустел. Гирей с толпою татар направил в чужую землю набег свой. Зарема немыми гаремскими стражами брошена в море в ту самую ночь, в которую умерла княжна польская. Гирей, пробыв несколько времени на войне, возвратился опять в Тавриду и в память Марии воздвигнул во дворце своем мраморный фонтан.
Здесь кончаются содержание и план сей повести. Итак, из вышесказанного видно, что в плане оной нет узла или завязки, нет возрастающего интереса, нет развязки, разве сим последним именем захотим мы назвать конец сочинения, ибо надобно только догадываться, и то без малейших признаков, что Зарема убила Марию и что Гирей после сего велел утопить Зарему. Приняв в уважение все сии обстоятельства, вместе с вышеозначенным, то есть, что хану не следовало ходить в гарем, ибо черта сия, как я уже сказал, совершенно противна мрачному состоянию души Гиреевой и, так сказать, уничтожает оное; что хан слишком скоро исчезает со сцены действия, еще не развернувшегося; что в повести сей, в которой только три лица действующих, действует одна только Зарема, и то весьма слабо, а прочие выставлены единственно в рассказе, что не дает никакого движения повести; что Зареме, как обиженной любовнице, как азиятке, не следовало умолять Марию возвратить ей сердце Гирея; приняв в уважение все сии обстоятельства, повторяю я, всякий, без сомнения, увидит, что план сей повести, по всей справедливости и безусловно, подлежит строгой критике.
Скажем теперь несколько слов о некоторых недостатках или слабостях сего сочинения, независимо от плана оного. Во-первых, ни одно из действующих лиц сей повести не имеет характера. Какой характер Гирея, Заремы и Марии? Трудно отвечать на вопрос сей. Скажу, мимоходом, что - по мнению моему - первенствующим характером надлежало бы быть характеру Заремы: можно было бы прекрасно воспользоваться положением этой азиятки, этой страстной и оскорбленной любовницы. Во-вторых, описание жизни гаремских пленниц и эвнуха хотя и прелестно, как выше сего я уже говорил, но чрезвычайно холодно, по неуместной долготе своей, в отношении к исходу и интересу: погрешность весьма ощутительная, не только по приличию, ибо вдруг и надолго прерывает только что начинающийся интерес, но даже и по тому действию, которое она производит над читателем, относительно к нетерпеливому его любопытству. Сверх сего скажем, что изображение эвнухавыставлено, и, так сказать, на трех и смысл начатых идей и переходит к новым, оставляя читателя в совершенном незнании того, что хотел сказать он; что в сих крутых и отрывистых переходах он пренебрегает даже рифмами, оставляя стихи без оных. Это делает то, что все сии места, кроме того, что оные совершенно неудовлетворительны, кажутся, так сказать, разноцветными и вшитыми лоскутками (см. стр. 16, 19, 33). Последняя, эпилогическая, часть повести прелестна по своему описанию, но окончание оной, как мне кажется, не заключено, если смею так выразиться, чем-то еще нужным.
Итак, если недостатки плана, если некоторые выставленные мною здесь погрешности ускользают во время чтения от большей части читателя то это потому именно, что прелесть поэзии и слога, что очаровательная гармония стихов, как две могущественные волшебницы - посредством магической своей власти, не дают чувствовать оных, лелея слух и очаровывая душу: так скрываются иногда нравственные недостатки под прелестною наружностию; и мы, изумленные, долго не верим, как могут таиться пороки под небесною мелодиею лица красавицы.
Представив - по мнению моему - главные и существенные недостатки сего прелестного сочинения, оставляю прочим подносить светильник критики к погрешностям и красотам частным.
Скажу, наконец, в заключение то же самое, что сказал я, говоря о поэме "Руслан и Людмила"2
Примечания
Литературные листки. 1824. Ч. 2. N 7 (выход в свет 24 апреля). С. 265-277.
Статья Олина (см. о нем на с. 371-372 наст. изд.) - одна из наиболее ярких иллюстраций тех споров и недоумений, которые породила в русской критике и читающей публике 1820-х гг. новая, "байроническая", поэма. В подходе Олина к поэме Пушкина сказалась общая классицистическая ориентация критика, хотя и скрываемая за внешним сочувствием современным романтическим веяниям. Сам не чуждый влиянию нового литературного направления, но понимавший его совершенно поверхностно, Олин сводил романтизм лишь к изменению тематики, мелодраматизации сюжета, эмоциональной приподнятости повествования и вниманию к характерам. В "Бахчисарайском фонтане" Олин хвалит по сути только "слог" и "версификацию". Основная его претензия к поэме Пушкина - недостатки плана, в представлении о котором Олин исходит из логической последовательности, связности и "закономерности" поэмы и эпопеи старого стиля.
"Бахчисарайский фонтан", как отмечал В. М. Жирмунский, в сравнении с другими пушкинскими поэмами, наиболее соответствует принципам байроновской композиции: фрагментарность, так называемая "вершинность", композиции, внезапный зачин, вводящий прямо в середину действия, неясность и недоговоренность в фактических подробностях и т. д. (см.: Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 54-69). Все эти особенности вменяются Олиным в вину Пушкину и расцениваются как художественные погрешности. Вопрос о единстве байронической поэмы (и, следовательно, о плане), "отвечающий в нашей литературной критике 20-х гг. известным пререканиям между классиками и романтиками о единстве времени и места во французской трагедии" (Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. С. 70), был намечен еще в откликах на "Кавказский пленник"; в общетеоретическом плане он решался в "Разговоре..." Вяземского и в его полемике с М. А. Дмитриевым. Именно Дмитриеву принадлежала парадоксальная формула "смесь быстроты рассказа с неподвижностью действия" (см. с. 157 наст. изд.), выражавшая, по его мнению, отличительную черту "новой школы". Интересно, что отсутствие подобной "быстроты рассказа" вскоре поставил самому Олину в упрек О. М. Сомов, приводя ему в пример тот же "Бахчисарайский фонтан". В рецензии на оссианическую поэму Олина "Кальфон" (1824) Сомов замечает: "Казалось бы, что с таким простым содержанием поэма должна лететь... Отчего же она так медленно подвигается к концу? отчего последние страницы против воли читателя вызывают старинное восклицание: берег, берег"Бахчисарайский фонтан" при столь же простом содержании, незаметно пробегается до конца и снова перечитывается, оставляя всякий раз что-нибудь в нашей памяти? Это тайна поэта, неразгаданная в поэме "Кальфон"" (Сын Отечества. 1825. N 6. С. 173). Пушкин вспомнил рассуждения Олина о плане поэмы несколько лет спустя в незавершенной рецензии на трагедию Олина "Корсер" (1826), где сюжет байроновского "Корсара" был переложен прозою по образцу французских книжных драм: "Байрон мало заботился о планах своих произведений, или даже вовсе не думал о них: несколько сцен, слабо между собой связанных, были ему достаточны <для> сей бездны мыслей, чувств и картин. <...> Что же мы подумаем о писателе, который из поэмы "Корсар" выберет один токмо план, достойный нелепой испанской <?> повест<и>, - и по сему детскому плану составит драм.<атическую> трилогию, заменив очаровательную глубокую поэзию Байрона прозой надутой и уродливой, достойной наших несчастных подражателей покойного Коцебу? - вот что сделал г-н Олин, написав свою роман.<тическую> трагедию "Корс<ер>", - подражание <Байрону>. Спрашивается: что же в байроновой поэме его поразило - неужели план? о miratores!.. <о поклонники! (лат.). - Ред.>" (XI, 64-65).
1 Имеется в виду выражение Буало "... un beau desordre est un effet de l'art", сказанное по поводу оды (II песнь "Поэтического искусства", 1672). Имеется в виду выражение Буало "... un beau desordre est un effet de l'art", сказанное по поводу оды (II песнь "Поэтического искусства", 1672).
2
* Заметим, что этот стих чрезвычайно верно изображает состояние гаремских пленниц, касательно умственных их способностей.