Ф. В. Булгарин в Лифляндии и Эстляндии
За последние годы Фаддей Венедиктович Булгарин (1789 – 1859), который полтора века был объектом брани и презрения русского и советского литературоведения, постепенно выдвигается в фокус внимания исследователей эпохи Пушкина, Гоголя и декабристов. Серьезным изучением его жизни и деятельности занимаются как в России, так и на Западе, а также в Тарту. По нашим, может быть неполным сведениям, только в России за последнее время о нем опубликованы две, правда, очень неравнозначные работы 1), ему преимущественно посвящен целый выпуск одного из самых солидных международных литературных журналов НЛО 2), не говоря уже о множестве более мелких исследованиях и переизданиях его произведений. Он также стал объектом ряда диссертаций американских, европейских, российских, а также эстонских ученых.
Самым авторитетным и серьезным булгариноведом в мире стал известный московский литературовед А. И. Рейтблат, книга которого «Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение» (Москва, 1998. – 700 с.) по объему научно-справочного аппарата и комментариев может претендовать на звание булгаринской энциклопедии и одновременно дает панорамную картину его эпохи. В книге А. Рейтблата опубликована почти вся переписка Булгарина с этим органом тайного надзора, причем две трети писем и записок напечатаны там впервые. Они дают почти полное представление о негласных занятиях Фаддея Венедиктовича, одновременно показывая, что доносчиком его назвать трудно, отдавая должное его наблюдательности и знанию людей. При этом не так важно, что авторство некоторых «писем и агентурных записок» остается спорным или его следует признать коллективным. Ведь это — живое дыхание эпохи, не искаженное знанием того, что было потом, как это бывает в мемуарах.
Слава доносчика и шпиона, как известно, сопровождала Булгарина всю жизнь и осталась его основной характеристикой и поныне. Разбор этих взглядов и слухов не входит в сегодняшнюю тему, но они оказали свое влияние на отношение к Булгарину и в Лифляндии, хотя здесь не особо интересовались русскими проблемами. В замкнутом кругу остзейского дворянства не любили пришельцев вообще, особенно русских дворян, к которым принадлежал Булгарин. Как он ни старался, но своей имматрикуляции в местное рыцарство добиться не смог. Наоборот, как увидим ниже, его даже пытались выжить.
Далее сосредоточим внимание на контактах этого человека с нашим краем и на судьбе его наследства здесь же, меньше останавливаясь на тех его мнениях и действиях, которые отражены в книге А. Рейтблата и легко обнаруживаются по указателям книги. Эта очень обширная тема может в короткой статье быть лишь слегка обрисована.
Лифляндским помещиком, т. е. владельцем имений Карлово и Саракусте Булгарин был половину своей жизни, более тридцати лет. Здесь в 1832 – 1840 годы родились его четыре сына и дочь, в Тарту похоронен он сам, жена и многие потомки. Купив имение Карлово на окраине города Тарту в 1828 году, он проводил здесь каждое лето, а в 1830-е годы жил почти безвыездно и написал здесь свой капитальный труд «Россия» 3). Он перевез сюда и собрал здесь замечательную библиотеку и картинную галерею, тщательно собирал архив. Все это утеряно, и только часть его библиотеки находится в библиотеке Тартуского университета. Но к этому мы еще вернемся.
Булгарин появился в университетском Дерпте весной 1827 года, будучи уже знаменитым русским литератором и журналистом. Свои впечатления о городе и о Лифляндии вообще вместе с историческим обзором он опубликовал в нескольких номерах своей газеты «Северная пчела» (СП) того же года и включил их в третий том своих сочинений издания 1836 года. С тех пор в его периодических изданиях часто появлялись статьи и сообщения о лифляндской и дерптской жизни и людях. Они в общих чертах рассмотрены и кое-что в эстонском переводе опубликовано С. Г. Исаковым 4). Кроме официальной прессы, Булгарин сообщал свои наблюдения и мнения и прямо в III отделение, в том числе очень метко характеризовал дух и мнения всех сословий края в том же 1827 году. Столь же меткие наблюдения и весьма критические соображения о предпринятых для преобразования местного управления и русификации края мерах содержатся в его последней длинной записке от 17 сентября 1854 года. Всего же писем, касающихся обстоятельств этого края, в книге Рейтблата более 30, и они вполне заслуживают отдельной публикации.
Хотя Булгарина, опираясь на позднейшие характеристики, считают очень контактным, он имел особый дар портить отношения с влиятельными кругами. Так, уже в первой упомянутой работе о Ливонии он дал самую нелестную характеристику остзейских дворян и их векового насилия над коренным населением. В отличие от многих нынешних политиков, Булгарин считал, что немцы-крестоносцы не принесли сюда культуру, а, наоборот, тормозили ее естественное развитие, и что без них этот край мог бы развиваться и торговать наподобие маленькой, но богатой Голландии. Он чуть ли не первый дал очень сочувственную и верную характеристику эстонцев, их хороших умственных способностей и внутреннего достоинства. Эта характеристика шла вразрез с обычно рисуемой немцами картиной. Когда в своих имениях (насчитывавших более 200 мужских душ) он почти наполовину сократил барщину и подати и добился расположения крестьян, это сочли дурным и опасным примером. Словом, дворянство его не любило, хотя и побаивалось — а вдруг пропечатает!
Были исключения среди образованных дворян и университетских профессоров, которые охотно общались с Булгариным. Иногда он держал у себя в качестве квартирантов и русских студентов, но им трудно было подчиниться его правилам.
Сохранилось интересное свидетельство об этих правилах, позволяющее также судить об образе жизни дерптских студентов. В 1829 году у Булгарина жили два брата Прокофьевых и А. Самойлов из Петербурга. После возвращения с каникул Булгарин предложил им подписать правила из 9 пунктов. Приведем их в сокращенном виде:
«1. Собак г. студентам не держать.
2. Не стрелять ни в комнатах, ни во дворе, ни в цель в забор, в сарае, в гумне, в саду. Кто хочет стрелять, может идти в лес.
3. По ночам не отлучаться, ибо в 11 1/2 все двери в доме запираются, и честные люди спят или работают.
4. Кто не пришел к 2 часам на обед, к 7 часам вечера к чаю, для того особенно делать не будут. Ужин в 9, а при желании в 10 часов.
5. Через окна не лазить, ибо со стороны это видеть неприятно...
6. С трубками по двору не ходить, из опасения пожара.
7. Приходящих в гости студентов в сад, где гуляют дамы, не приглашать... Булгарин из своего дома не намерен делать трактира, а из сада — публичного гульбища.
9. Булгарин принимает в дом только студентов, с родителями которых он дружен, и надеется, что будет иметь дело с людьми благовоспитанными».
Студенты все-таки обиделись и взбунтовались. Братья Прокофьевы ушли на другую квартиру 5). Вскоре из-за устроенной там пирушки старшему пришлось оставить университет, а также Дерпт. Русские студенты проводили его за город, за что понесли наказание 6).
О взаимоотношениях Булгарина с дерптскими студентами чаще всего судят по колоритному сюжету Юрия Арнольда (1811 – 1889). Его написанные в глубокой старости мемуары содержат много ошибок и компилятивных фантазий. К последним относится и красочное описание стычки дерптских студентов с Булгариным, когда они узнали, что он опять настряпал на них жалобу 7). С. Исаков, опубликовавший этот отрывок в сборнике «Воспоминания о Тартуском университете», сомневается в датировке Арнольда: тот считал, что дело было в 1826 году, а Булгарин появился в Дерпте в 1827 году и купил Карлово в 1828 году 8).
Аналогичный случай описан также в мемуарах Н. Пирогова, который не уточняет времени события. Согласно найденным А. Рейтблатом в РГА документам, столкновение случилось осенью 1832 года, но он считает, опираясь на мемуары Арнольда, что их могло быть больше 9). На самом деле, как свидетельствуют хорошо сохранившиеся акты университетского суда, речь во всех случаях идет об одном и том же событии осенью 1832 года. Арнольд никак не мог быть его прямым свидетелем, ибо покинул Дерпт в январе 1831 года, когда в патриотическом порыве ушел подавлять польское восстание.
«История» эта имела пролог и эпилог. Весной 1832 года университетский суд разбирал дело двух курляндских студентов, братьев князей Гидройс, причастных к подделыванию городских марок (местных кожаных платежных знаков). Вероятно, об этом разговаривали Булгарин и хозяин имения К. фон Липгардт на обеде в Ратсгофе, а кто-то передал студентам, что они их всех назвали жуликами и фальшивомонетчиками, что взбудоражило все корпорации. Ректором университета в то время был Паррот-младший (1791 – 1841), который 5 сентября 1832 года издал следующий публикат:
«Коммилитоны!
Шаг, предпринятый здешними студентами 28 авг., находится еще у всех в свежей памяти. На слова только одного из вашей среды толпа из двух- или трехсот человек выступила перед тех, кого они считали своими обидчиками, и поставила одною внутри и перед собственным домом, второго посреди улицы к ответу, забывая при этом, что в подобной ситуации далее самый скромный и уважительный вопрос теряет свой характер и принимает вид угрозы, забывая, что в силу какого-нибудь в общем естественного юношеского порыва невольное или необдуманное обстоятельство могло развязать несчастье. Учитывая, что закон защищает личность как виноватою, так и невинного, такое грубое нарушение божественного и человеческою права и закона должно вести за собой самое строгое наказание, если бы было совершено взрослыми мужчинами. В данном случае ограничились наказанием предводителей и строгим выговором остальным» 10).
Дело разбиралось даже в дерптском окружном суде, но все кончилось исключением всего трех студентов. Некоторые получили карцерное наказание.
Эпилогом стало объявление приговора, которое некоторые студенты «отметили», обычным способом выражения неудовольствия: в Карлове 12 октября было разбито окно, причем камень влетел в спальню и сильно испугал жену Булгарина в последней стадии беременности (их первенец родился 5 ноября). Хозяин обратился к куратору и потребовал строгого расследования. Оно закончилось исключением еще двух студентов 11). До Ратсгофа, расположенного в почти двух верстах от города, студентам было сложно добраться, ибо для отлучки из города требовалось письменное разрешение. Поэтому обшикали карету Липгардта на улице, но тот новой жалобы не внес.
Булгарин уже в июне 1830 года опубликовал в трех номерах СП восторженно-хвалебный отзыв о городе и его жителях, обладающих всеми добродетелями и достоинствами, о времяпрепровождении и увеселениях. Он пришел к следующему заключению: «Вообще для любителя природы, для человека образованного, не имеющего честолюбия, не мучимого корыстолюбием, но ищущего спокойствия и тишины в кругу людей просвещенных, на лоне наук, словесности, приятных искусств, нельзя приискать лучшего местопребывания, чем Дерпт» 13). Но более тесное знакомство с жизнью в Прибалтике оказалось для него не столь уж идиллическим.
Булгарин с осени 1826 года числился на службе в Министерстве просвещения, не имея ни определенных задач, ни зарплаты. Такая практика была широко распространена, ибо служба была необходима для получения «трудового стажа» и связанных с этим чинов, а неслужащий дворянин в николаевской России ни на какие привилегии рассчитывать не мог. Ежегодно в мае месяце Булгарин брал «для поправления здоровья» отпуск на 4 месяца и приезжал в Карлово, а осенью обычно еще продлевал отпуск при помощи медицинской справки. Но в 1831 году, после некрасивой с обеих сторон полемики с А. С. Пушкиным и смерти своего друга, управляющего III отделением М. Я. Фока (1771 – 1831), отпуск продлить не удалось. Царь, который лично утверждал все кадровые вопросы, написал на представлении министра Ливена: «Нет причин отступить от правил, если хочет, может просить отставки», хотя Комитет министров до этого считал возможным просьбу Булгарина удовлетворить, принимая во внимание, что министр не возражал, и что Булгарин не получал жалования 14).
Глубоко обиженный Булгарин подал в отставку, поселился с осени 1831 года в Карлове, прожил шесть лет почти безвыездно, занимаясь историческими изысканиями для «России» и изданием собрания своих сочинений. Своему давнему другу А. Я. Стороженко (1790 – 1857), генерал-полицмейстеру Варшавы, он писал 9 сентября 1833 года: «Живу, как живет осина или береза, только что я чувствую, глотаю желчь и молчу. Пишу вздор, читаю умное, прогуливаюсь в пустыне, т. е. между немцами, разговаривающими от рождения до смерти о процентах и винокурении, и от скуки делаю детей» 15).
Все же он, как мог, старался расшевелить местную скуку и поначалу активно включился в светскую жизнь Дерпта. В своих воспоминаниях он пишет: «Во время постоянного моего пребывания в Карлове (от 1832 до 1837) снова завелись в Дерпте общежитие, веселость в обществах и гостеприимство — смело могу сказать, что и я несколько содействовал к оживлению усыпленного духа общежития. Теперь опять в Дерпте холодно, как в могиле! Вообще в немецком обществе должен быть будильник, француз или славянин, с горячею кровью — а не то немцы скоро задремлют» 16). Этот текст написан в середине сороковых годов, когда Булгарин после смерти Пушкина в 1837 году опять поселился в столице, а с осени 1844 года вновь числился на службе, в комиссии коннозаводства.
Коцебу и «Дон Кихотом» Сервантеса был прочитан немецкий перевод повести Булгарина «Пароход» 17). Можно предположить, что он также участвовал в устройстве музыкальных вечеров, которыми Карлово славилось еще при прежних хозяевах, музыкальной семье Крюденер. Известно, что в большом зале с исключительно хорошей акустикой иногда после почти облигаторного выступления в актовом зале университета давали концерты направляющиеся в Петербург или возвращающиеся оттуда знаменитости, в том числе пианист Ференц Лист и подруга И. С. Тургенева, французская певица Полина Виардо.
Невзирая на строгий театральный запрет, снятый с Тарту лишь в 1865 году, во многих бюргерских домах игрались любительские спектакли и даже небольшие оперы, а в 1841 году Булгарин пытался получить разрешение для директора немецкой оперы в Або, гастролировавшей в Пярну, дать несколько оперных спектаклей на пригородной мызе Карлово. Однако директор театра Горнике получил от генерал-губернатора М. Палена отказ, мотивированный тем, что пребывание театральных трупп в Дерпте запрещено, а имение Булгарина лежит так близко к городу, что разрешить давать там спектакли значило бы просто обойти существующий запрет 18).
Отказ отчасти мог быть обусловлен тем, что к этому времени отношения Булгарина с местным дворянством и чиновниками заметно обострились, как об этом свидетельствует и его жалоба министру внутренних дел Перовскому от 27 апреля 1846 года. Но поскольку она не была отправлена в III отделение, то и не вошла в книгу А. И. Рейтблата — тот приводит лишь ссылку на ее публикацию. Это письмо для нашей темы существенно, а так как «Исторический вестник» не очень доступен, перескажем его содержание.
Булгарин рассказывает о том, как он, продав свое родовое имение в западных губерниях 18 лет назад, купил недвижимое имение Карлово, возле самого ученого Дерпта. Он называет себя первым и единственным русским дворянином, который таким образом водворился в заповедной стране, не принадлежа к замкнутой касте местного рыцарства — русские здесь владели только несколькими жалованными имениями. Его бы охотно выжили, пользуясь правом выкупа имения, но он заплатил наличными и весьма дорого, «а гордые наследники имущества Левенвольдов и других правителей России не выдадут лишнего гроша, даже на пищу своему тщеславию!»19). Ему чинили всякие неприятности, только чтобы отбить охоту у русских дворян приобретать владения в этой стране. Так, вспомнив гермейстерское распоряжение XV века, запрещающее вывозить продукты из города, арестовали слугу Булгарина на рынке, не трогая, впрочем, покупателей из других окрестных имений. В другой раз нашли старую карту и пытались подчинить Карлово юрисдикции города. Продавая всякому песок для строительства, ему в этом отказывали.
Все терпеливо сносив, однажды в 1837 году Булгарин все же возвысил голос, когда на званом обеде у куратора русских дворян назвали освобожденными рабами, которые поэтому не могут равняться с вольным лифляндским дворянством. Хозяин Карлова напомнил, что и среди этого сословия немало внуков портных и сапожников, а что надменные лифляндскне послы некогда должны были кланяться заду Ивана Грозного, как пишут сами лифляндские историки. С тех пор его считают прорусски настроенным, что «почитается там хуже чумы и проказы», и стараются, следуя своей системе ненависти к русским, делать его пребывание здесь неприятным.
При квартировании войск в отношении Булгарина постоянно нарушались и местные, и русские законы, Булгарин и на этот раз обращается с просьбой защитить его от произвола местных властей:
«Зная, что я приезжаю в мае месяце с семейством в Карлово, дерптский Орднунгсгерихт поставил в дом мой 40 казаков и семейного ротмистра, с шестью человеками прислуги и до 50-ти лошадей! Это уже не постой, а военная экзекуция или военный пост! Между тем, в версте от меня, на мызе Ропка, принадлежащей г. Брашу, нет ни одного человека на постое, хотя его имение в двадцать раз более моего! Секретарь Орднунгсгерихта Страус сам привел команду на мою мызу и с насмешкою рекомендовал управляющему гостей-земляков, которым я должен быть рад! Можно ли подобные насилия и несправедливости терпеть в благоустроенном государстве, и где видано, чтоб в мирное время занять мызу военным образом? Дворовый скот мой должен погибнуть, потому что у меня берут последнюю солому на подстилку казачьим лошадям! Не говорю о других издержках.
И за что же такое гонение на мызу Карлово? Мужики мои никогда не были ослушными, а в числе семи мыз Дерптского округа, сохранивших по сию пору крестьянские запасные хлебные магазины и не требовавшие никакого пособия от казны, находятся две мои мызы: Карлово и Саракус. Подати всегда верно и в срок уплачиваются, и я могу смело сказать, что благоустройство и попечение о крестьянах в моем имении примерные, в чем сознаются, хотя не охотно, сами лифляндцы. Я упрочил благосостояние моих крестьян, уступив им безвозмездно половину рабочих дней, обязанность ставить подводы на 200 верст и всю подать натурою, и это водворило между ними довольство. Сверх того, я помогаю им, в случае падежа скота или неурожая, строю на свой счет дома и пользую в случае болезней. Такие поступки вредны, по мнению моих соседей, для края и подают дурной пример, — и вот они решились наконец разорить мое гнездо и даже не допустить меня в него, отдав его казакам!»20).
Какие последствия имело это письмо, не удалось выяснить. Булгарин был в отставке более 13 лет — с 9 сентября 1831 года по 4 ноября 1844 года, когда устроился членом-корреспондентом специальной комиссии коннозаводства. До окончательной отставки 1 июня 1857 года в чине действительного статского советника он официально отпусков не брал, так что его приезды трудно зафиксировать 21).
Раздражение местных дворян в отношении дурного примера можно понять: формально раскрепостив крестьян, они оставили себе всю землю и все права, но без всякой ответственности за жизнь или смерть их прежнего живого инвентаря, ибо по идеологии свободного контракта» помещик всегда мог найти на хутор нового арендатора. Булгарин же поступал по идеологии крепостника, заинтересованного в сохранении рабочей силы. Он был и остался в то же время сторонником освобождения крестьян в России, хотя сам до этого не дожил.
Несмотря на неприязнь дворянства вообще и распространяемые слухи о Карлове, как о гнезде чернокнижника, колдуна или буки 22), Булгарин вкладывал много сил и средств в новостройки, перестройку замка и устройство сада. К середине века господский дом был выстроен в стиле неоготики, и Булгарин заказал местному художнику А. Хагену вид Карлова со стороны оврага. Сегодня это улица Парги. До войны акварель висела в гостиной дома Булгариных, а сейчас хранится в Национальном музее Эстонии 23).
Общительный, остроумный и гостеприимный Булгарин имел, конечно, и друзей. Даже предубежденные против него люди меняли свое отношение после личного знакомства. В этом смысле показательны письма В. А. Стороженко своему отцу, после посещения Булгарина 24 июня 1843 года (день рождения): «Мы провели время очень приятно, потому что Булгарин — веселый и радушный хозяин. Вообще, чем более с ним знакомишься, тем более находишь в нем хороших сторон, не говоря о его уме; он человек добрый, готовый к услугам, постоянный в дружбе и благородный. Ровности характера трудно требовать от людей, загнанных обстоятельствами». Почти через год он пишет о нем же: «Я убежден, что он выше своей репутации, но, не зная человека, не естественно ли держаться общего мнения?» 24).
Это завело бы нас слишком далеко, если бы мы более подробно остановились на опубликованных в шеститомном фамильном архиве Стороженко переписке отца и сына или письмах Булгарина к ним обоим, хотя они содержат много любопытного. Сознавая, что он доверяет бумаге только то, что может быть напечатано, Булгарин в письмах к прежнему соученику по кадетскому корпусу и к его сыну все же более откровенен и непосредственен, чем обычно. Последнему он писал в феврале 1844 года: «Иду прямым путем и волею-неволею задеваю людей на дороге. Вот я похвалил Дерпт и Университет — и Вы увидите, или уже и видите, что за это приобрел более врагов, нежели друзей. “Зачем похвалили того, а не этого, зачем ставить меня на одну доску с другим, кто его просил?” и т. п. — вот что Вы услышите. Похваленные, чтоб показать, что они не напрашивали меня, станут ругать меня. Все это я знал наперед, ибо не раз уже испытал — и плевать хотел и на ласки, и на гнев людской! Была бы правда чтима и уважаема!» 25).
Друзья у Булгарина все же не вывелись. Сохранилось печатное поздравление в немецких стихах Булгарину ко дню рождения в 1855 году. Содержание стихов позволяет предположить, что они сопровождали подарок, который поныне сохранился у потомков. Это керосиновая лампа на бронзовой ножке, изображающей дерево, к которому прислоняется хорошо выполненная статуэтка Фаддея Венедиктовича 26).
Также сохранилась напечатанная похоронная речь католического священника Лещинского, построенная на двух библейских изречениях: «Не судите, да не судимы будете!» и «Одна мне остается могила!» 27) В этой речи процитирована метрическая справка о рождении Булгарина, добытая в 1831 году. Это несколько умаляет достоверность данных о славных предках (до легендарного Скандербега XV века), но интересно было бы проверить оригинальную запись в Минской римско-католической церкви.
Булгарин похоронен 5 сентября 1859 года в фамильном склепе на лютеранском кладбище Тарту (католического кладбища в городе нет). В той же ограде похоронена его жена Хелене (1809 – 1889), которую он сам для себя воспитал и которая не имела ничего общего с характеристикой в памфлете Пушкина, а вслед за ним — в трудах многих исследователей. Впрочем, не исключено, что с публичными домами (вероятно, в Риге) в свое время могла быть связана знаменитая «Танта». Она управляла домом в Карлове, в то время как ее сестра, теща Булгарина, чахла в пригородной деревне и умерла там в 1830 году в возрасте 43 лет 28).
Судьба наследия и наследства
Печатное наследие Булгарина включает более 200 томов, в том числе около сорока томов романов, повестей и рассказов, остальное составляют годовые переплеты его периодических изданий. Все это еще ожидает разбора, ибо долго считалось, что «реакционное» вообще должно быть предано забвению. Но без изучения феномена многолетней популярности Булгарина как автора и авторитета его газеты в глазах читателей, развитие общественной мысли пушкинской эпохи остается просто непонятым. Об этом свидетельствует и бурное развитие булгарианы в последние два десятилетия.
Завещание Булгарина составлено на немецком языке после выхода им в отставку, 20 августа 1857 года в Дерпте. Свидетелями были два барона — Эмиль фон Штакельберг и Николай фон Розен, исполнителями — владелец соседнего имения Ропка фон Браш и секретарь земского суда фон Акерман.
По завещанию, все состояние должно перейти любимой жене, которая распорядится дальше. Наследство благоприобретенное состоит из имения Карлово с Руенталем (Лемматси), ценной библиотеки с картинной галереей, довольно значительного движимого имущества вне Лифляндии и денежной суммы от страхового общества, которая будет выплачена после смерти завещателя и часть которой погасит небольшой залог с имения.
В случае нового брака супруга лишается доходов с наследства и в управление им вступает старший сын Болеслав, который должен выплатить сестре Елене фон Александрович, уже получившей приличное приданое, из денег страховки наличными 15000 рублей серебром. Сын Мечислав, склонный к непутевой жизни, будет пожизненно получать ежегодно 600 рублей.
Имение Карлово с Лемматси, библиотека и собрание картин должны сохраниться неделимо в совместном управлении старших сыновей Болеслава и Владислава. Если же обстоятельства приведут к разделу, то имение, библиотека и галерея перейдут старшему сыну, а после оценки их стоимости независимыми экспертами половина этой стоимости подлежит выплате наличными, причем братья полюбовно согласуют условия выплаты.
Наконец, Булгарин выражал уверенность, что просторный господский дом в Карлово всегда предоставит кров любому из детей, попавшему в беду.
Булгарин скончался через два года. Младшие сыновья Мечислав (1836 – 1862) и Святослав (1840 – 1874) умерли неженатыми, старшие были женаты на дочерях временного петербургского компаньона Булгарина сестрах Ольхиных, но жена Владислава (1834 – 1894) рано умерла, и дети остались только от Болеслава (1832 – 1911). Его потомков пятого поколения сегодня в мире насчитывается не менее тридцати человек, но прямая мужская линия с фамилией «Булгарин» сохранилась только в Эстонии. Были ли потомки у дочери Елены, неизвестно.
Во время революционных событий 1917 – 1919 годов в Эстонии семья, по-видимому, находилась в Таллинне. Революционные солдаты устроили в доме настоящий погром в ночь на 22 декабря 1918 года. По отчету Тартуского комитета по защите культурных ценностей, были разбиты антикварная мебель, картины, скульптуры, фарфор. Чудом спасли библиотеку, хотя часть книг солдаты успели сжечь. Подоспевшие члены комитета свезли библиотеку и остальные спасенные ценности в пустовавшую университетскую библиотеку (книги оттуда были эвакуированы в Воронеж еще в 1916 году). Там же хранилось более 10 библиотек, привезенных из других пустовавших имений, самая крупная — свыше 10000 томов — из имения Ратсгоф. Булгаринских книг было 5318, из них 3469 в переплете 29) предметов 30). Из перечисленных в этом списке семейных портретов поныне у потомков хранится изображение корнета, который мне удалось атрибутировать как портрет 20-летнего Болеслава Фаддеевича. Судьба портретов жены и дочери (в списке m-me и m-lle) неизвестна, как и других картин.
Владельцам позволили забрать свое имущество в начале 1920 года, но они предложили вновь открывшемуся университету купить всю библиотеку, запросив 160000 марок. Решение последовало не сразу, ибо руководителям библиотеки казалось, что собрание имеет некоторую библиофильскую ценность, но бесполезно для учебной работы эстонского университета. Об этом отказе и сообщил Министерству просвещения новый директор Ф. Пуксов (позднее Пуксоо) в письме от 4 февраля 1920 года 31). Уже 16 февраля комиссия по просвещению во главе с министром К. Треффнером все же решила приобрести библиотеку за 105000 эстонских марок и подарить университету 32). На скорую руку был составлен перечень купленных или покупаемых книг, не содержащий ни выходных данных, ни других характеристик, но зато много повторений. Вероятно, книги находились в беспорядке, а их переписывали по меньшей мере три человека 33).
«инвентаризация» предоставила широкие возможности для злоупотреблений, что, в свою очередь, привело к последующей неверной оценке ценности этого книжного собрания, в свое время хорошо систематизированного и описанного владельцем и посетителями 34).
Сотрудница тартуской университетской библиотеки Н. Воробьева в начале 1990-х годов исследовала сохранившуюся поныне часть булгаринской библиотеки и пришла к выводу о ее весьма заурядном характере и напрасном хвастовстве Булгарина ее ценностями 35). Она даже пробовала на ее основе реконструировать литературные вкусы Булгарина, которые, кстати сказать, гораздо лучше отражаются в его бесчисленных рецензиях. Но она не пыталась понять, что могло случиться с коллекцией за год с лишним ее беспризорности, а еще раньше — пока она была в руках наследников. Вряд ли только библиофил Ю. Гене воспользовался случаем кое-что «заполучить» 36). Кстати, названные Генсом «приобретения» — альбомы карикатур и «Ералаш» — перечислены в расписке о приеме на хранение гравюр и литографий из имения Карлово 37).
Всего в библиотеку свезли 5318 томов, а куплено было 5216 томов. Главное же в том, что характер составленного списка допускал то, что любой том можно было заменить другим. Например, все эксперты, к кому обращались до покупки библиотеки, признали ее библиофильскую ценность и называли в числе раритетов Энциклопедию Дидро XVIII века, но Воробьева сделала заключение, что Булгарин имел современные дешевые издания как этого, так и других редких изданий 38).
39). Он писал, что убедился в «значительной антикварной ценности, безусловно превосходящей научное значение этого собрания книг, весьма пестрого по содержанию» и перечислил 22 редких капитальных многотомных издания. 9 из них не отражены в списке купленных книг, а если учесть и женевское издание энциклопедии 1778 – 1779 годов, то окажется не менее 10 (у Правдина проставлены годы издания). Отсутствуют, например, парижское издание 1659 года путешествия Адама Олеария, «Древняя Российская Вивлиофика» Новикова, «История Российская» Щербатова и т. д.
Таким образом, можно сказать, что те 2000 книг, которые удалось установить Воробьевой, не отражают настоящего характера библиотеки, нельзя также делать никаких выводов и из отсутствия в библиотеке русских классиков, кроме Державина. Может быть, они стояли на самой подручной полке и попали в печь или разведенный солдатами на полу карловского белого зала костер, или просто были расхищены. Булгарин, безусловно, был знатоком книг и собирал их как капитал, ценность которого независимо от политических или биржевых потрясений неуклонно растет. Приведем еще раз описание этой библиотеки, сделанное при жизни Булгарина, а может быть, им самим:
«Редких и драгоценных книг множество; есть также коллекции чрезвычайно замечательные, напр. собрание всех карт России, от изданной при Годунове до позднейшей; тут же все самые редкие сочинения, относящиеся до истории России и славянских народов вообще, от епископа Гелъмольда до Карамзина. Собрание лексиконов на всех европейских языках не менее важно — вообще филологическая, историческая и статистическая части чрезвычайно богаты. По части словесности библиотека обладает всеми латинскими, немецкими, английскими и французскими классиками и вмещает в себя все лучшее, что было напечатано на русском языке. Русских старопечатных книг много; собрание рукописей и автографов не только обширное, но и весьма замечательное» 40).
Нет никаких причин не верить этому описанию. Один посетитель определил количество книг в библиотеке, занимавшей весь флигель, в три тысячи томов, но их, скорее всего, могло быть больше. Кроме того, что сегодня налицо около двух тысяч книг, нет и следов карт, рукописей и автографов. Только одна арабская рукопись, роскошный иллюстрированный сборник, подаренный Булгариным университетской библиотеке и долго красовавшийся в витрине книжного музея, говорит о сокровищах этого исчезнувшего собрания. Кстати, следы остальных рукописей, подаренных Булгариным университетской библиотеке, исчезли в Воронеже 41).
всеми деятелями культуры и получал огромное количество писем от читателей и почитателей. Он хранил для будущих поколений испещренные карандашом цензора гранки своих периодических изданий и многое, многое другое. Кое-что попадало в дореволюционную печать, но кажется, что исследователей в Карлово встречали не очень приветливо, а может быть, даже стыдились своего облитого со всей сторон грязью предка, но и сами архивом не интересовались.
От правнука Булгарина, Николая Вячеславовича (1916 – 1981), я в 1975 году услышала реплику: «Если бы мы знали, чего эти бумаги стоили!» Он был в тот день не очень адекватен, но я все откладывала повторное посещение... Его младший, живущий в Таллинне брат (1919) и сестра, проживающая в Германии (1914), ничего не помнят о бумагах, якобы находившихся на чердаке дома на улице Филосоофи и (якобы) использованных на растопку уже после войны.
Как пишет Н. Воробьева, «последним приветом исчезнувшего архива стал рукописный “Домашний журнал” за 1849 год, который вели дети Ф. В. Булгарина» 42). Эта найденная в 1971 году (тогда дом был снесен), на том же чердаке тетрадь описывает лето семейства, проведенное в имении Саракусте, там же приводятся весьма сочувственные описания положения эстонских крестьян. Ныне она находится в отделе рукописей университетской библиотеки 43).
В этом снесенном в 1971 году деревянном доме семья Булгариных жила в течение предвоенной самостоятельности Эстонии, продолжая традиции русского культурного очага в Тарту. Молодое поколение личностью прадеда и старыми бумагами не интересовалось, не имело даже представления о существовании какого-то архива. Ныне живущие дети помнят только, что в комнате был небольшой шкаф, в ящике которого были какие-то старые бумаги и письма. Они предполагали, что их могло забрать КГБ при аресте отца, Вячеслава Болеславовича (1881 – 1941), летом 1940 года. Так об этом неоднократно писали, в т. ч. и я 44)45). Тому, что старых бумаг и документов при обыске не трогали, есть и другое подтверждение.
Жена В. Б. Булгарина, Валерия Владимировна Рокосовская (1884 – 1945), переехала с дочерьми в Германию перед самой войной, уже после ареста мужа, в ходе дополнительного переселения немцев. Она смогла взять с собой все документы, касающиеся имущества и имения Карлова от начала XIX века. Я их лично видела, и там же находится оригинал цитированного выше завещания вместе с материалами пресловутого процесса Булгарина по имению в Минской губернии. Если семья догадалась забрать эти документы, то трудно допустить, что Валерия Владимировна, дочь бывшего тамбовского, затем финляндского губернатора, не разбиралась в ценности прочих хранимых в упомянутом шкафу бумаг. Но если она их вывезла, то что стало с ними дальше?
Эстонско-русский литератор Юрий Шумаков (1914 – 1997) до войны часто посещал дом Булгариных и видел этот архив. Существует переданный им потомкам список находившихся там материалов, но на склоне лет он в личном разговоре об этом уже не помнил, а также не приводит ничего конкретного в своей книге 46). Переписанный далеким от литературы и биографии своего прадеда правнуком С. С. Булгариным список приводится ниже без изменений:
«Письма
1. письма Грибоедова (о своей работе “Горе от ума”)
2. " Рылеева
3. " Жуковского
4. " Языкова Н. М.
" Пушкина
6. " князь Одоевского
" Кноринга (литератор немец в русской лит. “Горе от ума”) перевел.
Рукописи
1. “Горе от Ума” (Горе мое посвещаю Фадею)
3. " Жуковского (стихи) стихотворен посв. Левенстерну
4. " Языкова
5. " Воейкова “Сумасшедшем доме”
6. Произведения Ф. Б. Булгарина
“По Ливонии”
б) Выжигин
Певица Полина Виардо (из Франции) пела в Карлово
Франц Лист выступил в Карлово
Через посредство Ф. В. Бул. вышло в свет “Горе от Ума” в Ревеле на русском 20 лет позднее» 47).
ценнейшая часть знаменитого архива.
В то же время как раз эти материалы до сих пор не попали в научный оборот, хотя некоторые письма с пометкой «Из архива Булгарина» в дореволюционной печати появлялись. Не исключено, что на них могло быть наложено какое-то ограничение.
Остальное могло находиться на чердаке и пойти на растопку. Но кажется, что и это не все, и что окончательная гибель архива связана с обычной человеческой глупостью и алчностью. Сама эта история напоминает самый безвкусный приключенческий роман.
Господский дом в Карлово Булгарины в 1928 году продали городу Тарту для детского сада, а после войны там находилось общежитие педагогического училища и квартира бывшего господского садовника, переквалифицировавшегося в дворника. Соседние мальчишки лазили по подвалам и чердакам дворца в поисках якобы где-то спрятанного клада, но так и выросли, ничего не найдя.
Лет пять назад в Исторический архив пришел мужчина и предложил купить у него вырезную печать Булгарина, запросив 1000 долларов. Изделие из горного хрусталя тонкой выделки, величиной с голубиное яйцо, вероятно, когда-то относилось к набору письменного стола, только ручка была потеряна. Сделка не состоялась, но я поинтересовалась, откуда эта печать у него. Прямого ответа я не получила — мол, понравилась и купил на барахолке; а картина сложилась следующая. Он с детства жил по соседству с Карловым и увлекался легендами о кладе. Когда в 1983 году в квартире недавно умершего садовника случился пожар, он с друзьями был среди публики. Пожарные обнаружили в стене тайник, в котором были какие-то папки с бумагами, но было, очевидно, и кое-что посущественнее. Кажется, всем что-то досталось, и все дружно промолчали, не догадываясь, что проморгали самое ценное и сенсационное, теперь уже безвозвратно пропавшее. Я все же попросила его навести справки у бывших друзей, не прихватил ли кто хоть какую-нибудь папку, но после этого он не объявлялся (жил где-то в деревне).
углубления от угловой печки до окна там имеется, что позволяет устроить весьма вместительный тайник.
Подобные тайники всегда устраивались в переломные и опасные времена, и сделать его в комнате верной прислуги очень даже разумно. Но необъяснимо, что дом мог быть продан, а ценные вещи оставлены. А вдруг их оставили на хранение перед отъездом в Германию в 1941 году? Существовали же ограничения на вывоз ценностей и архивов. Кажется, этого мы уже никогда не узнаем, как не узнаем и того, что же там действительно находилось.
Булгарин не безразличен ни для эстонской культуры, ни тем более для изучения темы «Русские (славяне) в Эстонии». В1996 году его открыли для себя финны, собрав и издав его воспоминания и впечатления о финской войне и прогулке по Швеции 48). Книга понравилась читателям, и финское консульство, пока находилось в Тарту, даже взяло на себя расходы по уходу за могилой ее автора.
Еще более интересный и познавательный сборник можно было бы составить из эстонских материалов наследия Булгарина.
1) Рейтблат А. И. Видок Фиглярин. Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. Москва: Новое литературное обозрение, 1998. 700 с.; Алтунян А. Г. «Политические мнения» Фаддея Булгарина: Идейно-стилистический анализ записок Ф. В. Булгарина к Николаю I. Москва: Изд. УРАО, 1998. 208 с.
3) Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях. Ручная книга для русских всех сословий, Фаддея Булгарина. Санкт-Петербург, 1837. История. Ч. 1 – 4. Статистика. Ч. 1 – 2. Авторство этого интересного и умного сочинения долго приписывалось главному автору двух томов статистики Н. А. Иванову. Доказательства авторства Булгарина см.: Салупере М. Ф. В. Булгарин как историк. // НЛО. 1999. № 40. С. 142 – 155.
4) См. Исаков С. Г. О ливонской теме в русской литературе 1820 – 1830-х годов. // Учен. зап. ТГУ. Вып. 98. Отрывки из «Прогулки по Ливонии» на эст. яз. см.: Potitõllaga läbi Eestimaa. Eestimaa vene kirjanike kujutuses (XVIII sajandi lõpp – XX sajandi algus). Koost. S. Issakov. Tallinn, 1971. Lk. 230 – 251.
6) Исторический архив Эстонии (ИАЭ). Ф. 402. Оп. 8. Д. 1506.
7)Воспоминания Юрия Арнольда. Вып. 1. Москва, 1892. С. 151 – 153.
8) Mälestusi Tartu ülikoolist (17. – 19. sajand). Koost. S. Issakov. Tallinn, 1986. Lk. 437 – 438.
9) См.: Видок Фиглярин. С. 601.
11) ИАЭ. Ф. 402. Оп. 8. Д. 1492 и 1493.
12) Северная пчела. 1830. №№ 74 – 76.
13) Северная пчела. 1830. № 76.
14) РГИА. Ф. 733. Оп. 1. Д. 543 (об увольнении Булгарина). Л. 3, 21 – 22.
16) Булгарин Ф. В. Воспоминания. Ч. III. Санкт-Петербург, 1847. С. 80 – 81.
17) ОРРК библиотеки ТУ. Ф. 17. Д. 18. Л. 95.
18) ИАЭ. Ф. 1000. Оп. 1. Д. 4699. Л. 77.
19) См. об этом также в переписке Доротеи фон Унгерн-Штернберг. Lebensbilder.
– 724.
21) См. Гастфрейнд Н. А. Материалы для биографии Ф. В. Булгарина // Литературный вестник. Т. 1, кн. IV. Санкт-Петербург, 1901. С. 419 – 421.
22)Булгарин неоднократно сам эти слухи обыгрывал. Похоже, что и описание страха, наводимого на прохожих толками о чернокнижнике или страшной буке, проживающем в Карлове, принадлежит ему самому. Статья о Карлове появилась в «Иллюстрации» 1847 года и перепечатана в «Историческом вестнике» (ИВ; 1884. № 9. С. 633 – 638).
23) В статье 1847 года воспроизведены два вида Карлова: до продажи Булгарину и в частично перестроенном виде. Вид окончательной перестройки по картине Гагена 1854 года см. в моей книге Tõed ja tõdemused. Sakste ja matside jalajäljed nelja sajandi arhiivitolmus. Tartu, 1998. Lk. 337.
26) Zum Geburtsfeste der Herrn Staatsrathes von Bulgarin, Carlowa am 24. Juni 1855. Dorpat, 1855. 4 S.
27) Rede, аm Tаgе dеr Вeеrdigung des wirkl. Staatsraths und Ritters Thadeuss von Bulgarin gehalten am September 1859 in der Römisch-Katholischen Universitäts-Kirche zu Dorpat von Peter Alphons Leschtschinski. Dorpat, 1859.10 S.
28) ИАЭ. Ф. 1259. Оп. 2. Д. 1. Л. 280. Запись в метрической книге Ныоского прихода гласит: «Каролине Магдалена Иде, ур. Траутманн, род. в Рендсбурге 1787, с 1814 г. вдова Андреаса Иде, мать госпожи фон Булгарин из Карлова. Она жила с некоторого времени в Руентале и умерла там же. В жизни она не пользовалась достаточным уважением к своей персоны. Раскаяние об этом подвинуло семью оказывать покойнице тем больше почестей. Ее кроткое сердце знало обетованную землю совершенства и стремилось туда. Мир ее праху!»
29) Национальный архив Эстонии (НАЭ). Ф. 1108. Оп. 5. Д. 18. Л. 3,16.
31) Там же. Д. 39. Л. 14.
32)Там же. Л. 14.
33) ОРРК библиотеки ТУ Ф. 4. Оп. 2. Д. 55. 45 лл.
34) См. ИВ, 1884. С. 637 – 638.
– 90.
36) Там же. С. 83. См. также: Гене Ю. Заметки библиофила. Тарту, 1932. С. 31 – 32.
37) НАЭ. Ф. 1108. Оп. 5. Д. 18. Л. 74. Судьба указанных в этом списке произведений и собраний неизвестна. А были там, например: «Душенька» изд. Ф. Толстого, 62 медные гравюры; 64 гравюры путешествия Мейерберга в Россию XVII в.; собрание военных и жанровых картин 1850 – 1851, 200 шт.; в пяти сборниках было 105 карикатур; были виды Швеции, Финляндии, Крыма, московских соборов и т. д., всего 834 гравюры.
38) Воробьева. С. 84.
39) ИАЭ. Ф. 2100. Оп. 4. Д. 453. Л. 8 – 9.
– 82.
41) Там же. С. 82.
42) Там же.
43) ОРРК библиотеки ТУ Mscr-1211.
44) Salupere M. Ärapõlatud tartalasest // Edasi, 1989, 28. oktoober.
47) Список хранится у автора.
48) Faddei Bulgarin. Sotilaan sydän. Suomen sodasta Engelin Helsinkiin (Солдатское сердце). Helsinki, 1996. 280 s.